Русский характер

 -- Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.
   -- Куда?
   -- Да туда ж, куда сказывал.
   -- В Черниговскую губернию?
   -- Ну да.
   -- Что ж у тебя за дело такое там было?
   -- Водку дешевую пить, -- подсказал становой. Николай ничего не отвечал.
   -- Ну что ж дальше было?
   -- А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.
   -- Без наказания?
   -- Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.
   -- Что ж он, как привезли тебя к нему?
   -- Велел на угле сидеть.
   -- Как на угле?
   -- А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. "Нет, говорит, так сиди".
   -- Ну, ты и сидел?
   -- Я опять ушел.
   -- Зачем же?
   -- Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. "Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". -- "Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.
   -- Ну?
   -- Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.
   -- Чем же?
   Мужик законфузился и отвечал:
   -- Я этого не могу сказать.
   -- Да, а нужно, -- говорю, -- сказать.
   -- На нитку привязал.
   -- Как на нитку?
   -- Так, -- покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. -- Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.
   Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.
-- Ну, и долго ты сидел на нитке?
Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.
   -- Так целый день вроде воробья и сидел.
   -- А вечером пожар сделался?
   -- Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.
   -- А ты как о пожаре узнал?
   -- Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.
   -- А до тех пор, пока крик-то пошел, -- спрашиваю его, -- ты где был?
   -- Дома, спал под сараем.
   Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.
-- Ну, а управителя, -- спрашиваю, -- как выгнали?
   -- Я этого ведь не знаю ничего.
   -- Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли? Молчит.
-- Ведь тут уж все были?
   -- Все.
   -- И все, должно быть, били?
   -- Должно, что так.
   -- И ты поукладил?
   -- Нет, я не бил.
   -- Ну, а кто же бил?
   -- Все били.
   -- А ты никого не заприметил?
   -- Никого.
   Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил.
   -- Кто ж бил-то?
   -- Не знаем.
   -- А за что?
   -- Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на нитку вроде воробьев стал привязывать.
   Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов".

   Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на три дня еду в О-л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина.
   Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться.
   Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:
   -- Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а губернатор -- князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались понапрасну.
   Кланяются, благодарят.
   -- Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с повинной.
   -- Выберем.
   -- Нужно это скоро сделать.
   -- Нынче пошлем.
   -- Да уж потом не дурачиться.
   -- Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.
   -- Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в согласии.
   -- Это опять его, значит, к нам? -- спросили разом несколько голосов.
-- Да, а то что ж я вам говорил?
   -- Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.
   -- Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.
   -- Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.
   -- Так следствие будет.
   -- Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.
   -- Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.
   -- Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда нам его.
   -- Да чем он вам ворог?
  -- Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как воробья, привязывал, да еще не ворог?
   -- Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука большая! Небось лучше бывало при самом князе? Не издыхали, садовые дорожки подчищавши; не гляживали, как вороные на конюшне стоят?
   -- Ну, дарма. Он господин, его была и воля; а уж этакого, как управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! -- на нитку вроде воробья сажать... чего мы над собой, сроду родясь, не видывали.
   -- Подумайте, ребята!
   -- Что думать! думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.
   -- Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.
   -- Он другое измыслит над нами не хуже этого.
   -- Что ему измышлять?
   -- Он язвительный человек такой.
   -- Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать. Пауза.
   -- Что ж! Мы прощенья просить готовы.
   -- А управителя примете?
   -- Этого нельзя сделать.
   -- Да отчего нельзя-то?
   -- Он язвительный.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное дело, по которому трое сослано в каторжную работу, человек двенадцать в арестантские роты, остальные же высечены при земском суде и водворены на жительстве.

Язвительный Н. Лесков